За два часа встречи с директором Института географии РАН Ольгой Соломиной удалось обсудить будущее планеты, ледники Кавказа, раскол Антарктиды, рецепты каши, образ жизни географа и Грету Тунберг. А ещё – посмотреть солнечное затмение и посетить мегагрантовую лабораторию.

Центр Москвы. В трёх минутах ходьбы – Третьяковская галерея. Бывший купеческий особняк, построенный в 60-х годах XVIII века. Небольшой кабинет с отделкой советских времён. На столе разложены книги: «Вода и человек», «Вопросы географии», «Каталог ледников России», какие-то научные отчёты.

У хозяйки кабинета Ольги Соломиной длинный список регалий и достижений. Она директор Института географии РАН, доктор географических наук, член-корреспондент РАН, научный руководитель факультета географии и геоинформационных технологий НИУ ВШЭ, председатель Национального комитета РАН «Будущее Земли» и так далее.

А ещё она немножко нобелевский лауреат. Ольга Соломина входила в Межправительственную группу экспертов по изменению климата (IPCC), которой в 2007 году присудили Нобелевскую премию мира. (Формулировка Нобелевского комитета была такой: «За усилия по накоплению и распространению более широких знаний об антропогенном изменении климата и созданию основ для мер, необходимых для противодействия такому изменению»).

Слова «директор», «лауреат», «председатель» не очень вяжутся с энергичной блондинкой в вязаной кофте. Она больше напоминает взрослого ребёнка, которому всё вокруг любопытно, во всём хочется разобраться. Интересуюсь:

– Скажите, как человек, занимающийся географией, смотрит на мир? Этот взгляд как-то отличается от взгляда негеографа?

– Думаю, что отличается. По крайней мере, у меня такая профессиональная деформация есть. Я, например, не могу пройти спокойно мимо ямы – там же разрез! Старые деревья, старые дома – это же образцы. Озеро, болото – бурить немедленно! Террасы в горах – искусственные или антропогенные? Что на них сажали? Раскопать и под микроскоп! И хочется всё увязать в единую картину.

География как отложенный выбор

Беседу начинаю с личного. Когда-то я преподавал географию в старшей школе. Было непросто. Это у детей помладше увлекательные темы: моря, горы, Великие географические открытия. А у моих девятиклассников было что-то занудное про машиностроительный комплекс и экономическое районирование. Да и главного стимула – перспективы сдачи ЕГЭ – не было: это экзамен по выбору, и желающих обычно мало (Из 737 тысячи человек в 2022 году ЕГЭ по обществознанию сдавали 333 тысячи, по биологии – 143 тысячи, по информатике – 129 тысяч, по физике – 124 тысячи, по истории – 117 тысяч, по английскому языку – 109 тысяч, по химии – 95 тысяч, по литературе – 62 тысячи, по географии – 22 тысячи. – Прим. ред.) Чтобы мотивировать старшеклассников, приходилось совершать чудеса креатива.

– Хорошо вас понимаю, – сочувственно улыбается Ольга Соломина. – Правда, сейчас ситуация чуть-чуть изменилась. ЕГЭ по географии стали требовать на экономических факультетах, на урбанистике.

– Я бы и на факультетах журналистики так сделал. Жаль, никто не даст.

– Да уж. И всё равно пока сдают мало. Нужен какой-то временной лаг, чтобы люди осознали: изучать географию выгодно. Базовое географическое образование в вузе – это вообще хороший выбор.

– Почему?

– Потому что это в некотором смысле отложенный выбор. В 11-м классе многие вообще не понимают, чего хотят, что любят. А географическое образование на первых двух курсах даёт весь диапазон возможностей. С одной стороны физическая география, гидрология, океанология, гляциология, с другой – статистика и математика, с третьей – экономика, социология, антропология, с четвёртой – дистанционное зондирование, картография, работа с большими данными. То есть человек, поступившей на географический факультет, за первые два года получает представление об очень разных дисциплинах. И дальше уже может понять, в каком формате ему хочется жить и работать.

– Хорошая формулировка – «в каком формате хочется жить»…

– Однажды я слышала, как папа наставлял свою дочку: «Ты выбирай не профессию, а образ жизни». Это первый выбор, который должен сделать человек. Он хочет всегда сидеть в офисе перед компьютером либо наоборот – хочет путешествовать?

– Современная география – насколько она про образ жизни?

– Она про разные образы жизни. Вы можете быть полевым работником и совершать подвиги в горах, а можете работать в лаборатории. А можете делать всё это вместе, и это одно из главных достоинств нашей специальности.

– Географы прошлого у многих ассоциируются преимущественно с приключениями, путешествиями, риском. Насколько это применимо к сегодняшней науке?

– Обязательно! Современная география – это и приключение, и путешествие, и риск. Современные люди так редко оказываются лицом к лицу с природой, когда нужно всем себя обеспечивать... Я недавно читала книгу Александра Гениса «Кожа времени» – там есть эссе об исчезновении ночи. Однажды в нью-йоркском квартале, где он жил, погасло электричество. Люди увидели полную темноту, с которой многие из них никогда не сталкивались. Для них это было удивительно. Я понимаю это чувство городского человека, когда он оказывается один на один с природой. Нужно пить воду из реки, готовить еду на костре или газовой горелке.

Интересно, весело и опасно

– Много ли в научной географии полевой романтики и приключений? Вот лично по вашему опыту? Для вас вообще это важно?

– Да, по-моему, в географии это главное! Это интересно, весело и опасно. До сих пор в экспедиции много езжу, для меня это важнейшая часть жизни. Я в географию попала именно благодаря желанию работать в поле. По основной специальности я вовсе не географ.

– А кто же?

– Историк, окончила вечернее отделение истфака МГУ. Там была очень прогрессивная кафедра источниковедения, они даже математические модели начинали строить. А первая моя курсовая работа была про «Государство» Платона. Меня интересовал социальный аспект жизни, идеальное общество – до сих пор немножко этим болею. Но потом стало понятно, что в Советском Союзе с идеальным государством не очень получается и вообще историческая наука в сложном положении.

– И как вы попали в географию?

– Я училась тогда на втором курсе. Моя однокурсница была замужем за гляциологом. Как-то она сказала, что ему в экспедицию требуется повариха. И я сразу ответила: «О! Это буду я». Экспедиция изучала ледники в районе Безенги – это Кавказ, Кабардино-Балкария. Кстати, в прошлом году я снова ездила туда со студентами, было очень приятно.

– Вы хорошо готовили?

– Ничего я не умела!

– Как же вы справились?!

– Ну, если без изысков, то ничего сложного. К тому же в экспедиции была опытная женщина, которая меня научила. До сих пор пользуюсь всеми её рецептами, дальше я не продвинулась. У неё были фундаментальные вещи: «Как сварить суп», «Как сварить кашу», «Как сварить кисель».

– У вас есть фирменный рецепт каши?

– Имеется такой: залить воды на два пальца выше крупы. И всё. Ну ладно, есть ещё фирменный рецепт гречневой каши от камчатского коллеги. Он делает её по «пловной» технологии. Открываем тушёнку, собираем жир и растапливаем его на дне кастрюли. В нём жарим лук, сверху гречневую кашу – получается отлично! Правда, я тушёнку не люблю, поэтому для себя не делаю.

– Как вам пришлось в экспедиции? Всё-таки городской житель, а тут горы, палатки…

– Я с детства в походы ходила. Кажется, уже в шестом классе мы начали самостоятельно ездить. У нас была хорошая школьная компания, до сих пор дружим. Уже тогда понимала, что этот быт и тип человеческого общежития мне очень нравится. Это такое горизонтальное взаимодействие, когда все всем помогают, все друг друга любят. Очень тёплые отношения, в обычной жизни такое редко встречается.

– Но почему вы решили заниматься наукой? Можно же было просто в походы ходить, как это делали многие в советское время.

– Я помню, что была потрясена той первой экспедицией на Кавказ. Она была совершенно восхитительна! Тёплый сезон, мы стояли в березняке, где было полно малины, грибов – всё такое прекрасное, солнце светило…

А потом мне ещё за это заплатили рублей тридцать, точно не помню. Я поняла, что это как раз то, что надо. Приключение может быть работой, работа может быть приключением! И пошла работать сюда – в Институт географии, машинисткой. Тут, конечно, не столько в деньгах дело…

– А в чём?

– Экспедиция была посвящена климату прошлого и изучению ледников, я и сейчас этим занимаюсь. Нас было человек десять, и каждый делал что-то своё. Один, допустим, измерял ориентировку обломков в морене (морена – отложения горных пород, которые принёс ледник, – прим. ред.), второй изучал годичные кольца деревьев, третий смотрел лишайники, четвёртый копал разрезы… И когда ты сделал свою работу, идёшь помогать другому. А я, будучи поварихой, помогала всем, кому могла, и поучаствовала во всех видах деятельности. Это оказалось чрезвычайно увлекательным – пытаться реконструировать историю по разным косвенным признакам. Поначалу ты видишь просто кучу камней, а потом понимаешь, что когда-то здесь был фронт ледника, который принёс эту кучу. И уже представляешь, как ледник выглядел, как двигался, как останавливался, как текла река, как она прокладывала себе русло… Это показалось мне даже более интересным, чем человеческая история.

– Это похоже на детектив?

– Скорее на детективный сериал. Но не такой, где в конце каждой серии раскрывают преступление. Тут приходится довольно долго тянуть до развязки.

– Давайте про образ жизни. Вот вы, директор института, член-корреспондент РАН, участник всяких комитетов, программ, экспертных советов и комиссий…

– Этот образ жизни никому не пожелаю!

– При этом в экспедиции тоже ездите?

– Конечно! Но поскольку я директор института, мне без согласования ездить в экспедиции не положено – чтоб от административной работы не отвлекаться. Поэтому я делаю это во время отпуска. Вот сейчас надо ехать в Пермский край – буду брать за свой счёт, благо зарплата у меня неплохая, могу себе позволить.

– То есть вы берёте отпуск за свой счёт, чтобы поехать в научную экспедицию?

– Ну а что делать-то? Я не могу без этого. Если вы выбрали географию как свою жизнь, вы практически не различаете жизнь и работу. Знаете, в некоторых организациях на вахте записывают, когда человек пришёл на работу, когда ушёл. Для нас это было бы совершеннейшим идиотством, потому что мы просто живём в этом потоке, нам всё это ужасно интересно. Вот вы едете в поле, чтобы решить какую-то задачку….

– Разве интересно доктору наук и член-корреспонденту решать локальную научную задачку?

– О! Это как раз самое интересное.

– Как же глобальные проблемы, будущее планеты, климат?

– Конечно, надо держать в голове большую картину. Я вот занимаюсь колебаниями ледников за последние двенадцать тысяч лет. Вроде бы узкая тема, но она вписывается в общий контекст изменений климата. Однако чем масштабнее задача, тем больше в ней неопределённости. Вот, например…

Ольга не успевает договорить, потому что в кабинет врывается бородатый мужчина в очках.

– А чего это вы здесь сидите и на Солнце не смотрите?!

Это Аркадий Тишков, тоже член-корреспондент РАН, заслуженный деятель науки России, биогеограф и специалист в области охраны природы. А сидеть в кабинете мы не должны потому, что как раз в эти минуты в Москве можно было наблюдать солнечное затмение.

Выходим с Ольгой на улицу. Пытаемся разглядеть космическое явление поверх крыш особняков и куполов церквей. Вспоминаю, как в детстве смотрел на затмение сквозь закопчённое стекло. Без него увидеть что-то трудно. Ольга тоже не запаслась средствами наблюдения, но, сильно прищурившись, пытается что-то разглядеть. В ней очень много любопытства.

Сначала всё промокло. Потом замёрзло

Возвращаемся в институт.

– Слушайте, а давайте я вам нашу новую лабораторию покажу, которую мы на мегагрант сделали (Институт географии РАН получил в 2021 году мегагрант на создание Международной лаборатории палеоэкологических реконструкций. Главная задача – анализируя образцы древнего льда, узнать, каким был климат в минувшие столетия и тысячелетия. Это поможет понять наше климатическое будущее. В проекте участвуют российские и французские учёные. – Прим. ред.).

Спускаемся в подвал. Переобуваемся в специальные тапочки, чтобы не занести в лабораторию ничего лишнего. Заходим в белую комнату, уставленную новыми приборами. Нас встречает молодой человек в белом халате, аспирант Мстислав Воробьёв:

– Это жидкостный хроматограф, это изотопный анализатор воды, а это анализатор общего органического углерода…

– Камчатские образцы будете смотреть? – обращается к нему Ольга Соломина.

– Да, скоро начнём.

Эти образцы ледяного керна (цилиндрические образцы льда или горной породы, извлекаемый при бурении) учёные добыли во время недавней экспедиции на ледники Камчатки. Было непросто.

Ольга сочувственно поясняет:

– Пробурить планировали 250 метров, но из-за погоды получилось только 15. Из двух недель всего один день был, когда можно было работать. А всё остальное кошмар какой-то! Сначала жуткий дождь, всё промокло. Потом замёрзло. И всё время страшный ветер – палатки руками удерживали. Потом ещё начал заканчиваться газ, на котором еду готовили. А вертолёт в такую погоду не летает... Слава богу, случилось небольшое окно, когда экспедицию и забрали. Покидали в вертолёт то, что успели, – далеко не всё получилось забрать, часть оборудования там осталась. Мстислав, наверное, лучше расскажет: он там был.

Я смотрю на аспиранта Мстислава. Аккуратный такой, городской. Настраивает всякие хроматографы с анализаторами. А, оказывается, совсем недавно с ледника, где шквальный ветер, горы, ледяной ливень, и выбраться можно только на вертолёте, который не летает.

– Как это в вашей жизни совмещается?

– Гармонично. Я окончил химический факультет МГУ. Там у нас такого не было. Захотелось полевой работы, и я поступил в аспирантуру сюда, в Институт географии РАН. Что хотел, то и получил. В целом доволен.

– Не страшно было на Камчатке?

– У нас была команда, опытные люди, которые знали, что делать. Вот если бы я один был, тогда ощущения, думаю, были бы другие. Ну, или упал человек в трещину ледника – остаётся только час, чтобы не замёрзнуть, это явная угроза жизни. Но я, к счастью, не падал.

– Сложно от ледяного дождя вернуться к лабораторной жизни с тишиной и кондиционерами?

– Смена обстановки – это плюс.

– А где проще: в экспедиции или в городе?

– Мне пока проще в полевых условиях. Там меньше диапазон задач, они все очень конкретные, и мысли не разбегаются.

Ольга добавляет:

– Это действительно один из плюсов работы в поле: ни о чём не надо думать: идешь, несёшь, копаешь. Но давайте не будем мешать Мстиславу, продолжим разговор в кабинете.

Поднимаемся в кабинет Соломиной. В коридоре пахнет гречневой кашей.

– Географы тоже едят, – улыбается Ольга.

Другой уровень цивилизации

Перехожу к глобальным вопросам.

– Есть ли у географии свои представления об идеальном будущем планеты, существует ли географическая утопия?

– Большинство географов «экологически тревожные». Видя, как стремительно мы меняем поверхность Земли, её биоту, океан и атмосферу, они понимают, что мы на грани. Они видят глобальные масштабы этих изменений и, возможно, лучше других понимают, как ничтожны усилия, которые мы предпринимаем, чтобы не отравить и не уничтожить всё вокруг продуктами своей жизнедеятельности. Можно я снова Александра Гениса процитирую? Он пишет: «Вид сверху возвращает нас к физической карте от политической, и это шаг вперёд от имперского сознания к экологическому. Чтобы завершить этот путь, понадобился взгляд из космоса. С экстремальной точки зрения Земля предстаёт шаром и оказывается одной на всех. Тем обиднее, что, добравшись до этической вершины, многие отступили назад, рассуждая о мире в допотопных категориях штабной карты».

– Вы с ним согласны?

– Генис, конечно, мастер красного словца. Но в целом я с ним согласна. Когда понимаешь степень глобального загрязнения, воздействия на природу, то начинаешь думать уже не границами. Да, сам ты видишь локальные проблемы, но их можно перенести на планету в целом. Вот я была на Безенги в 1970-х годах. Сейчас с того места, где тогда был ледник, его уже почти не видно. И это всё на моём веку.

– Почему на Западе так популярна Грета Тунберг, которая говорит не про конкретный ледник или ближайшую свалку, а про планету вообще?

– Возможно, это связано с тем, что в благополучных странах многие базовые проблемы решены, сведена к минимуму бедность, дискриминация и прочее. Они уже понимают, что есть проблемы, которые нельзя решить силами одной отдельно взятой Швеции: там и так сделано всё, что можно. Они смотрят на ситуацию глобально. Для них Грета Тунберг естественна, там такая Грета каждая первая. Они пытаются свою шведскую идеологию, философию, психологию перенести в мозги жителей других регионов. Но для многих такое мышление нехарактерно – например, для российской глубинки.

– Получается, это такая болезнь сытости.

– Скажем так, это другой уровень цивилизации. Когда цивилизация достигает какого-то уровня, появляется искусство, ещё на несколько уровней поднялись – возникла экологическая тревожность. Впрочем, уместнее говорить «тревога», «тревожность» – это к психологам.

– Хорошо. Давайте теперь о науке. Многим кажется, что география кончилась. Карты нарисованы, высоты и глубины измерены. Вот у физиков длинный список нерешённых вопросов: тёмная материя, тёмная энергия, квантовая гравитация, суперсимметрия… А у географов все глобальные проблемы кончились, так ведь?

– Нет! Я возмущена, меня сейчас просто разорвёт от негодования. Земля – не менее тёмная материя! Мы не понимаем до конца, как функционирует наша планета, – прежде всего потому, что это огромный масштаб. Что-то можно проверить в пробирке или на уровне математических моделей. Но последствия многих событий в масштабе планеты ещё очень плохо предсказуемы. Что будет, если, допустим, изменится Гольфстрим? Или другой пример. Лет тридцать назад догадались, что ледники в западной части Антарктиды нестабильны и могут начать резко разрушаться. Предполагалось, что это может случиться к концу нынешнего тысячелетия. А вчера прочитала свежую работу, из которой следует, что разрушение шельфового ледника Твейтса в Западной Антарктиде может случиться уже через 15 лет. Чем не открытие?! Это ледник толщиной в несколько сотен метров, площадью до 1000 квадратных километров, на 50 километров выходит в Южный океан. Он служит как бы плотиной, которая замедляет сток в океан льда Западно-Антарктического ледникового щита.

– Что будет, если он отколется?

– Если ледник Твейтса разрушится, с большой вероятностью и остальная часть Западно-Антарктического ледникового щита попадёт в океан, и уровень моря поднимется больше чем на 3 метра, представляете? И это только один пример. Какую проблему ни возьми, всюду загадки. А мусорные острова? Они уже сейчас занимают сотни километров. Да и проблема глобального потепления остаётся одной из самых острых. И не только потому, что мы не можем убедить всех, что оно происходит. Меня тревожит, что мы учитываем не все факторы, когда строим наши климатические модели. Да, уже сегодня эти модели очень сложные, очень подробные: они описывают процессы в атмосфере, и океан, и биосферу, и криосферу… Но всё равно мне кажется, что есть другие важные факторы, которые влияют на климатические процессы и которые мы пока не принимаем в расчёт.

– Что бы вы добавили в модель, чтобы она стала окончательной?

– Ха! Если бы я это узнала, мне стоило бы дать Нобелевскую премию – и не мира, а какую-то настоящую.

Текст: Григорий Тарасевич.

Материал подготовлен совместно Российской академией наук и научно-популярным журналом «Кот Шрёдингера» (АНО «Центр по развитию технологий будущего»).