Всё вроде бы такое же, но другое – такое впечатление сложилось у меня от посещения Приморского края. Вот обычный шлагбаум для выезда с парковки, только взаимодействовать с ним водитель может и с левой, и с правой стороны. Леса вроде бы похожи на наши, все роды опознаваемы, но виды определить не могу, а ведь 10 лет на ботаника учился. А ещё тут в придачу к волкам, лисам и рысям – тигры и леопарды. Как тут вообще устроена природа? Мы постарались ответить на этот вопрос, погуляв по уссурийской тайге в черте города. Нашим гидом выступил директор Дальневосточного ботанического сада-института ДВО РАН Павел Крестов.

Прилетели – весь день дождь и тепло. В лёгкой куртке нараспашку даже жарко. На следующий день – слепящее солнце, холод и пронизывающий ветер. Пришлось аж докупить слой одежды и ходить как капуста: майка, джемпер, докупленная свободная толстовка (капюшон затянут на тесёмки, чтобы не сдувало), застёгнутая на все клёпки и молнии лёгкая куртка – и всё равно зябко. В ботсад оделся так же, но стоило приблизиться к ограде и пройти километра полтора вдоль неё, как стало тепло. Оказалось, это особенность места.

Директор поясняет:

– Ботанический сад основали после войны, в 1949 году. Он занимает 169 гектаров, 150 из которых леса. Место выбирали известнейшие биологи, знатоки природы Дальнего Востока: Борис Павлович Колесников, Николай Евгеньевич Кабанов, Дмитрий Петрович Воробьёв. Поэтому леса нашего ботсада лучшие из сохранившихся на полуострове! Главная задача сотрудников сада, их долг перед поколениями – это сохранение лесов. Главным же критерием выбора стал локальный климат в самом сердце полуострова Муравьёва-Амурского, с наименьшим влиянием непредсказуемых морских воздушных масс. Когда здесь вот такая погода, в городе может быть пасмурно, морось, сильный ветер, холодно. Поэтому возможностей для выращивания растений здесь больше.

Тут приживаются даже культурные сортовые кувшинки, для которых в саду обустроили озеро. Водная среда обычно более стабильная, поэтому кувшинки могут заходить далеко на север.

– Раньше на этом месте была большая деревня. Конкретно здесь – заросшая лианами мусорная куча. Мы решили её убрать и нашли многослойные отложения, своеобразные «культурные слои». В числе прочего извлекли кровать с панцирной сеткой и выбитой на балке датой «1947 год». После вывоза мусора яма получилась огромная, решили не засыпать её, а сделать озеро.

У меня есть небольшая страсть – проверять на старых картах, что было раньше в тех местах, о которых пишу. Лес, занимающий больше 90 % площади ботсада, отмечается на картах конца XIX – начала XX века. На картах 1930-х годов на месте сада стоит пометка «Зверосовхоз» – видимо, пушной промысел спас этот лес от освоения.

На 10 % территории, что окультурил непосредственно ботанический сад, непривычно оживлённо. Мамы с детьми, пары пенсионеров, одиночные посетители с фотоаппаратами (да-да, с фотоаппаратами, а не со смартфонами) ходят по тропинкам, проложенным посередь ярких цветников и ботанических коллекций. Отдельно директор отмечает две из них.

– Сирень, привезённая из европейской части, здесь не живёт. У нас очень агрессивный восточноазиатский патогенный фон – вся европейская сирень загибается от местных инфекций. Наши сотрудники проводят направленную селекцию сирени по признакам устойчивости к местному патогенному фону. Сейчас в коллекции порядка 30 оригинальных сортов, и мы пытаемся эти сорта размножать и распространять.

Второй предмет нашей особой гордости – это коллекция магнолий. Сейчас в ней 26 диких видов из Восточной Азии и Северной Америки. Первый экземпляр – магнолия Зибольда – была привезена в 1974 году из Северной Кореи и адаптирована здесь. Сейчас она стала распространяться в естественных лесных экосистемах – натурализироваться. Первые проростки в лесу мы заметили в 2012 году. Стали поднимать данные наших фенологических наблюдений, и оказалось, что за эти годы ростовой (вегетационный) период магнолии вырос в среднем на 8 дней, а период цветения увеличился в два раза! Семена стали вызревать, птицы их распространяют, и магнолия прорастает. Я думаю, что скоро многие виды из ботанического сада начнут распространяться в лесу. Изменения климата этому благоприятствуют.

Жаль, цветение магнолий мы не застали. Эти деревья одни из наиболее древних цветковых растений, они появились ещё до пчёл и приспособились к опылению жуками. Чтобы жуки не ели цветки, препятствуя опылению, а, наоборот, помогали размножаться, плодолистики и лепестки у магнолий стали плотными, кожистыми. Нам удалось погладить лишь их тёмно-зелёные листья, столь же плотные, кожистые. А чуть дальше, почти у выхода в лес, нам повстречалось настоящее живое ископаемое. Делаем остановку.

Небольшое хвойное деревце. Если ботаническим взором прикинуть по мутовкам (сколько ветвей отходит от главного побега) возраст, выходит около 6 лет. Хвоинки выглядят очень мягкими, веточки этого года напоминают перья. Это метасеквойя. Живое ископаемое. Она даже описана была сначала по окаменевшим остаткам в Японии, а затем, в 1941 году, в Центральном Китае нашли живые деревья. Популяция в природе сегодня насчитывает всего около 800 экземпляров, и все растут в китайской провинции Хубэй. В культуре же метасеквойя широко разошлась по свету и стала снова расти на континентах, с которых исчезла миллионы лет назад.

– Она долгое время не могла у нас прижиться из-за суровых зим. Сейчас потихоньку начала расти без укрытия – благодаря изменениям климата. Она у нас в тени специально посажена. Когда немного подрастёт, мы её осветлим, уберём деревья, которые сейчас ей помогают, а потом будут мешать. Вскоре здесь будет настоящая рощица метасеквой.

Да, климат тут своеобразный, и растениям приходится нелегко. Хотя зимы тут и мягче среднерусских, порой бывают заморозки до –20 °С. Только снега тут, как правило, нет, из-за чего почва промерзает на полтора-два метра, и мороз повреждает корни. Вообще участь растений незавидна: только представьте, что вам всю жизнь придётся провести в той точке, где родились. Всё необходимое для выживания у вас всегда должно быть при себе. Включая готовность к тяготам и невзгодам, коли такие выпадут на вашу долю. Вот и на Дальнем Востоке подобрались растения, которые могут выносить промерзание почвы. А тех, кто к этому не привык, пытаются плавно приучить. Как, например, эту метасеквойю. За ней начинается тропинка в лес, которая вскоре выводит нас к стендам с фотографиями тигров и леопардов.

– Вот здесь мы с WWF оформили экспозицию, которая рассказывает про дом тигра и леопарда. Хотя на территории сада тигры сейчас не водятся, этот лес максимально повторяет уссурийскую тайгу, в которой они живут.

В предвоенные годы численность тигра упала до 100 особей – серьёзное сокращение популяции, – а сейчас возросла до 750. Этого достаточно для огромной территории, потому что тигр находится на вершине пищевой пирамиды. Если он исчезает, то вершиной становятся мелкие хищные животные, а пирамида фрагментируется. Мелкие хищники не могут контролировать популяции травоядных копытных, и те разрушают лесную экосистему за время жизни лишь одного поколения хвойного дерева, полностью уничтожая подрост. Подроста нет, старые деревья выпадают – лес перестаёт существовать. Тигр держит под контролем численность копытных, и лес нормально восстанавливается.

Одному тигру нужна большая территория, минимум сто квадратных километров. Они одиночки, как правило. Каждый держит свою территорию и никого на неё не пускает. Детёныши живут с мамой года два, и всё это время она самцов к себе не подпускает, потому что первое, что делает обычно самец, – убивает конкурентов, в том числе своих детей.

Численность тигра на ограниченной площади большой быть не может. Если леса фрагментируются, что происходит при вырубках, строительстве дорог, поселений, это создаёт тигру неприемлемые для жизни условия, он из таких мест уходит. А дальше начинается эффект обезглавленной пищевой пирамиды, когда естественная экосистема очень сильно меняется.

В Лазовском заповеднике, например, мы наблюдаем интересную ситуацию. Заповедник маленький, там могут жить и живут один-два тигра, которые не справляются с пятнистыми оленями. Вокруг заповедника охотники их отстреливают, и олени стали использовать заповедник как островок безопасности – их концентрация там возросла. Олени, как козы, полностью уничтожают всю травяную и кустарниковую растительность, а также подрост. Лес исчезает.

Помимо амурских тигров, которые стали символом Приморья (во Владивостоке они изображены всюду: на домах, на стенах подземных переходов, на кабинках фуникулёра, памятники им стоят, их статуэтки торчат из витрин сувенирных магазинов и ларьков со всякой всячиной), здесь живут ещё дальневосточные леопарды, или амурские барсы. Живут они, правда, в тени славы тигров. А местные их издавна недолюбливали, и тому есть веская причина.

– Леопардов очень мало было. До недавнего времени они жили только на самом юге Приморья в маленьком заповеднике «Кедровая падь». Численность популяции ещё 20 лет назад составляла примерно 30 особей – такой она была долго, со времён Янковского (Янковские – одна из самых известных династий первопоселенцев на юге Приморья, открывшая возможности и способы ведения хозяйства на новых российских территориях. Заложили основы пантового оленеводства, коневодства, женьшеневодства. Развивали торговлю с Кореей и Китаем. Оставили большое научное и литературное наследие. Все репрессированы. – прим. ред.), с начала XX века. Русские первопоселенцы приложили много усилий для уменьшения численности леопарда. Почему? Потому что он довольно шакалистый товарищ.

Тигр использует свой ресурс разумно: убил оленя и ест его три дня, отдыхает, лежит на солнышке, обозревает окрестности. В годы, когда разрешалась охота, тигра почти не видели. Его следы часто находили там, где пасутся коровы, но тигр их не трогал.

Леопард – он другой. Он убивает любую потенциальную добычу, чем напоминает волка, и блокирует развитие любого животноводства. Янковский столкнулся с этим при разведении пятнистых оленей и решил почистить локальную популяцию, чтобы не мешали. Леопард тогда был объектом охоты и почётным трофеем. Сейчас благодаря экстренным мерам, принятым правительством в XXI веке, популяция возросла. Уже больше 100 особей. И с традиционных мест на юге Приморья леопард сейчас активно расселяется.

Далее тропа выводит нас к непривычно светлому участку леса. Прямые солнечные лучи тут долетают до самой земли, и с непривычки хочется прищуриться. Взору открываются катастрофические последствия тайфуна: нагромождение огромных поваленных деревьев, остолопы (Остолоп – пень высотой с человека и выше. – Прим. ред.) от сломанных какой-то чудовищной силой деревьев, пихта с вывернутыми корнями удерживается от падения, опершись на соседние деревья.

– В 2020 году сюда пришёл тайфун «Майсак», много деревьев попадало. Тайфуны в нашем регионе становятся всё более частыми, и мы активно работаем в этом направлении. Наш сотрудник Кирилл Корзников его подхватил – его группа вместе с Чешской академией наук получили интереснейшие результаты.

Место, где мы находимся, – это пробная площадка, она послужила ценным источником данных для изучения истории тайфунов в регионе. Здесь каждое дерево было просверлено, керн с годичными кольцами изучен. Затем проанализировали целую серию пробных площадей по всему Приморью, а чешские коллеги провели аналогичную работу на Корейском полуострове. По кернам мы реконструировали историю тайфунов для большого региона за последние 300 лет.

Алгоритм исследования достаточно простой. Мы берём керны у деревьев возрастом 200–300 лет и анализируем их. Если ширина серии годичных колец начинает в разы превышать ширину годичных колец, сформированных ранее, это считается значительным ускорением роста. У каждого дерева в процессе развития в условиях лесной экосистемы случаются периоды ускоренного роста – когда затеняющее его дерево по какой-то причине умирает. Обилие света даёт шанс на интенсивный рост угнетённым деревьям, и они его используют. На каждой пробной площадке мы просверливаем порядка тысячи деревьев, и если большая их часть даёт прирост, это означает массовый вывал полога и указывает на какое-то катастрофическое явление, в нашем случае тайфуны.

По нашим данным, за последние 50 лет резко увеличилась интенсивность и частота тайфунов. И они проникают всё дальше вглубь континента на север. Это серьёзная проблема, и связана она с расширением зоны формирования тропических циклонов. Если раньше они зарождались между тропиками Рака и Козерога, то сейчас это происходит на значительно большей территории. На данный момент у нас есть естественный барьер для тропических циклонов – Япония. Если вы посмотрите на треки циклонов, они, как правило, обрушиваются на Японию и поворачивают на северо-восток. А сейчас они всё чаще пробивают этот барьер либо проходят над Жёлтым морем между Японией и Кореей и двигаются дальше вглубь континента.

Директор говорит, поваленную пихту будут снимать краном. Посмотрев вниз, замечаю среди опада и трав несколько тонюсеньких проростков сосны высотой с мизинец. Они торчат пучком из пятачка размером с пятирублёвую монету.

– О, это кедр (здесь кедром называют сосну корейскую. – прим. ред.). Белки, бурундуки, поползни и кедровки – эти четыре вида являются основными распространителями. Эти точно от белки: видите, три проростка торчат? Белка по два-три орешка на зиму прячет. Самый эффективный распространитель кедра!

Созерцание уссурийской тайги у меня, ботаника средней полосы, вызывает смешанные чувства. Большая часть растений кажется знакомой, обычно удаётся даже распознать род, но виды совсем другие, и их больше. Не два клёна, а пять. Не две берёзы, а шесть. Липа не одна, а три разных. А ещё два ясеня, местный дуб и совершенно исполинские сосны (они же кедры) и пихты (которых, как и грабов, в средней полосе нет вовсе).

– Биоразнообразие здесь огромное: если вы закладываете геоботаническую площадку 20 на 20 метров, на ней минимум 80 видов растений будет, не считая мхов. Это много. И говорит о том, что экосистема эволюционировала очень долго. Каждый вид занял своё место в структуре.

Насыщенность видового состава мешает поселяться здесь инвазивным видам. Правда, сейчас они почувствовали себя лучше, это связано с потеплением. Вот канадский золотарник начинает везде проникать. А для борщевика Сосновского тут условия пока что не очень комфортные. Но я думаю, что лет через пять он и тут появится.

На Дальний Восток его тоже в послевоенные годы завозили, чтобы на силос выращивать, и на Сахалине он даже прижился. Сахалин у нас всегда следует модным тенденциям, хотя там своего крупнотравья, годного на производство зелёной массы, хватает.

Знаете, говорят, Гитлер завёз в Германию нашу дальневосточную розу ругозу (Имеется в виду Rosa rugosa, она же шиповник морщинистый. Широко используется для создания живых изгородей. Его можно найти на ВДНХ и просто в московских палисадниках, но на Дальнем Востоке в озеленении он встречается значительно чаще. Это непременный компонент растительности морских побережий по всему востоку внетропической Азии и на западе Северной Америки. – прим. ред.), потому что она якобы укрепляет берега и может быть использована как заграждение – чтобы побережье с воды не просматривалось, не простреливалось. Она сейчас вдоль Северного моря сильно разрослась, наша роза ругоза. При Сталине вот борщевик, при Гитлере – ругоза. Этакие инвазии тоталитаризма.

За беседой о ботанике тоталитаризма мы потихоньку возвращаемся на окультуренную часть сада. Резко становится людно и светло. Если исчезновение людей прошло незаметно, то возвращение – весьма ощутимо. К нам подходит мужчина лет шестидесяти с фотоаппаратом на шее. Сообщает директору, что в ботсаду снова появились огромные бражники и он пытается их найти и заснять. После его ухода директор рассказывает, что регулярно по осени кто-нибудь нет-нет да и напишет: мол, у них колибри завелись. Впрочем, бражники здесь настолько крупные, а хоботки у них настолько длинные, что и правда по незнанию спутать с мелкой птичкой не стыдно. Ботанический сад часто навещает языкан обыкновенный, или большехоботник звездчатый (Macroglossum stellatarum). Его тельце на самом деле покрупнее тельца колибри будет.

Подходим к публичной оранжерее. Вот цветёт банан, вот уголок с хищными растениями, а там саррацении с трубковидными ловушками для комаров, непентесы с кувшинчиками для термитов, жирянки и росянки с клейкими листьями и венерины мухоловки с распахнутыми капканами. Все наготове, ждут добычи, только ни одного насекомого в оранжерее не видать. Неподалёку от уголка с хищниками растёт тропическая мимоза пугливая. Обычно она складывает листочки от легчайшего прикосновения – прячется от всех, кто пытается её съесть. Эта же на прикосновение реагирует вяло. «Вся залапана, вся затрогана», – смеясь, говорит директор. На пути к выходу замечаю метровый саговничек – одно из самых моих любимых растений, и интересуюсь у директора, какого пола у них деревце.

– Девочка это. Мальчика у неё нет, потому не плодоносит. Но растёт долго, около 50 лет назад привезли.

Недалеко от оранжереи стоит маленький домик, кочегарка, в которой директор написал свою кандидатскую диссертацию. Эту историю он рассказал за кофе перед прогулкой. Я поинтересовался, как он стал ботаником.

– Мой отец был лесником. Я начал зарабатывать деньги, высаживая саженцы. Мне было 10 лет. Ещё мы с пацанами тогда собирали плоды и другие съедобные части диких растений: лимонника, папоротника-орляка – и сдавали их в заготконторы. Делали деньги как могли. Первые деньги я заработал на растениях, копил маме на подарки, а в 10 лет купил себе первые часы.

Позже, когда мне было лет 14–15, отец стал давать мне серьёзную работу – рубки ухода за лесопосадками. Мы ухаживали за ценными породами деревьев, убирая конкурентов, которые их затеняли: пилили берёзы, аралии, черёмуху Маака, ольху и всё малоценное, а подрост ценных деревьев, например кедра, оставляли.

В 1984 году я поступил в Дальневосточный университет – самое сильное направление здесь было связано, естественно, с морской биологией. На первом курсе я пошёл посмотреть, как работают гидробиологи. Меня хватило на два дня разборов формалиновых проб, чтобы понять, что формалин не моё. После первого курса пошёл в армию. Это была такая встрясочка, чтобы хорошенько подумать. Вернулся, восстановился и на третьем курсе решил, что буду ботаником.

Защитил диплом, решил продолжить научную работу. Кандидатская была написана в нестандартных условиях. Я был стажёром-исследователем в Биолого-почвенном институте, зарплата там составляла треть наших семейных доходов, остальные две трети с наукой связаны не были, хотя как сказать. Я работал сторожем в детском саду и здесь, в ботаническом саду, – кочегаром. И диссертацию писал в кочегарке. Здесь было хорошо: два компьютера на весь ботсад. И мы с коллегой – сейчас он тоже директор института и тоже член-корреспондент РАН – писали на них свои диссертации. Компьютеры тогда были с большими белыми клавиатурами, а после нас клавиши становились чёрными, а как же? Подкинул угольку – и к компьютеру. Коллеги всё удивлялись, почему так.

В 1995-м мне впервые удалось съездить на международный конгресс IUFRO в Финляндию. А там более 3000 участников, все классики, книжки которых, публиковавшиеся издательством «Мир», были нашими настольными, тоже там. Так я впервые увидел людей, которые определяли целые научные направления. Мой доклад на конференции их заинтересовал, и я получил предложение поработать в Канаде. Естественно, я это предложение принял. Это был 1995 год – вы, наверное, плохо представляете жизнь в это время. (Смеётся.)

В Канаде мои представления о ботанике и вообще организации науки полностью перевернулись. Я прожил там три года. Год семья жила со мной, два года – без меня. Мы приняли решение вернуться. Я подумал, что, если здесь буду работать с такой же интенсивностью, как в Канаде, мне будет проще продвигаться в науке. Надо сказать, что конкуренция в России даже сейчас полностью отсутствует. С 2000 года я работаю тут, а в 2010-м стал директором ботанического сада.

Теперь в кочегарке стоят дизельные генераторы, а система отопления в саду полностью автоматизирована. Ставки кочегара больше нет. Девочка-саговник со времён угольной кочегарки подросла, наверное, сантиметров на пятнадцать – именно за неторопливость я и люблю эти растения. Здешняя пятидесятилетняя девочка ещё совсем дитя по саговничьим меркам. И кедры местные – сложно представить – растут с тех времён, когда Владивостока ещё не было в помине, возраст отдельных вдвое больше, чем у города. Ботаника – наука такая же неторопливая и созерцательная, как её объекты.

Текст: Никита Лавренов.
Фото: Тимур Сабиров.

Эта прогулка – часть проекта «Разговоры за жизнь», который проводит Сколтех в партнёрстве с Российским научным фондом.

Материал подготовлен совместно Российской академией наук и научно-популярным журналом «Кот Шрёдингера» (АНО «Центр по развитию технологий будущего»).